"Выстрелом в ночи" назвал публикацию письма другой западник —Герцен, которому не откажешь в меткости формулировок. Монаршей волей Чаадаев был объявлен сумасшедшим, ему было запрещено печататься, всю оставшуюся жизнь он прожил под жандармским надзором. Письмо прозвучало хлесткой пощечиной казённой идеологии, внушавшей оптимистическое видение российской действительности. Как писал шеф жандармов Бенкендорф, у России великое прошлое, прекрасное настоящее и грандиозное будущее. Больно задели резкие высказывания Чаадаева о темном прошлом, никчемной истории, бессмысленности настоящего и неясности будущего славянофильские круги. Лишь небольшая группа радикалов восторженно приветствовала опального мыслителя.
Следует сказать, что в последующих письмах (всего их восемь, и опубликованы "они были лишь в XX в. ) и горько-иронично названной незавершенной “Апологии сумасшедшего” Чаадаев смягчил свою позицию и даже выступил с мыслью об особом великом предначертании России, назвав "преувеличениями" свои прежние суждения. Однако он настаивал на необходимости шокового воздействия своего первого письма, призванного разбудить, взбудоражить, спровоцировать мыслящую Россию к интеллектуальной и практической деятельности по ее пробуждению и развитию, ибо без собственных напряженных усилий она при колоссальном внешнем пространственном могуществе может быть оттеснена на периферию исторического прогресса, безнадежно отстать от динамичной Европы. Чаадаев предвидел ту постоянную коллизию, которая станет головной болью россиян вплоть до нашего времени.
Чаадаев считал себя "христианским философом", и он действительно был глубоким религиозным мыслителем. В отличие от столь же глубокого религиозного славянофила Хомякова он не акцентировал на православии, Считая национальную идею ограниченной и отдавая предпочтение вселенской миссии христианства, которая сильнее всего выразилась в католицизме, сплотившем народы и выковавшем дyxовный cтepжeнь Европы. На него немалое влияние оказали католические философы Жозеф де Местр, Бональд, Шатобриан, которые в эпоху реставрации выступали с критикой просветительства и вольтерьянства. Однако он не стал католиком, как князь Гагарин, Зинаида Волконская, Владимир Печерин, позднее Вячеслав Иванов и другие представители российской аристократии и интеллигенции.
В творчестве мыслителя доминирует "теургическое понимание истории" (В. В. Зеньковский), восприятие ее как священной мистерии, прозрение за внешними событиями внутреннего богоустановленного замысла. В провиденциалистском видении панорамы развития человечества каждому народу отведена предустановленная роль. Христианство может быть понято только через историю, а история осмыслена лишь через христианство, —так полагал Чаадаев. Россия, "заблудившаяся" между Востоком и Западом, раскроет в будущем смысл общечеловеческой истории, она способна "дать в свое время разрешение всем вопросам, возбуждающим споры в Европе. " Немало уделил внимания "басманный философ" христианской антропологии, связываемой им с проблемой свободы, действием природной и социальной среды, грехопадением, повреждением человеческой натуры. Преодоление греховного индивидуализма возможно в осознанном духовном сообществе, вершиной которого является церковь как братство людей, озаренных Богом. Христианский универсализм и социальный утопизм Чаадаева предвосхитили аналогичные идеи Владимира Соловьева, а косвенно— весь российский утопизм по поводу построения царства Божьего на грешной земле. Чаадаев оказал на современников и потомков сильнейшее воздействие своими взглядами, образом жизни, драматической, судьбой, искренней болью за Россию. Он неизменно привлекает внимание исследователей, диапазон оценок и суждений при этом касательно мыслителя весьма широк: от "тайного декабризма" "до "религиозного" мистицизма. Его сложная позиция и постепенная эволюция не позволяют отнести Чаадаева к определенному групповому течению. Он стоял "особняком" и появлялся на глаза московской публики с выражением отстраненности на лице, с застывшей маской печали и тайной глубокой внутренней мысли, лишь отчасти поведанной им в своих сочинениях и беседах с немногочисленным избранным кругом людей, пользовавшихся его доверием. ФИЛОСОФСКИЕ КРУЖКИ И СООБЩЕСТВА
Наряду с яркими, особняком стоявшими мыслителями для XIX в. характерно существование кружков, объединений, братств, салонов, лож, коллективов при редакциях журналов и других добровольных сообществ, участники коих при нескончаемых спорах и несогласиях, сохраняли благодарную признательность коллегам и той особой атмосфере сотворчества, которую прекрасно выразил Пушкин в обращении к лицейским друзьям.
Таким интересным, но кратковременным (1823-1825) явлением была деятельность московского кружка любомудров, объединявшего университетскую и дворянскую молодежь, увлеченную шеллингианством, немецким романтизмом, европейскими новейшими веяниями и преимущественно западнической направленности. Главными теоретиками любомудров слыли председатель кружка В. Д. Одоевский (1803-1869) и секретарь Д. В. Веневитинов (1805-1827). Князь 0доевский был исключительно даровитой личностью. Его перу принадлежит масса сочинений от детских сказок до фантастики, от журнальной публицистики до метафизических размышлений, от музыковедческой до педагогической литературы. Любопытен сборник эссе Одоевского под названием“Русские ночи” с тонкими психологическими заметками. При всей многосторонности дарований его отличала тенденция к философской, глубокомысленной, смысложизненной интерпретации бытия. Своей задачей он ставил переключение внимания образованной публики с блестящей, но часто поверхностной французской философии на более тяжеловесную, но основательную немецкую (что постепенно и происходило), причем не только рационалистическую, но и мистическую (Эккартсгаузен, Баадер) и культурологическую (Гердер, Гете) По мнению Одоевского, "в человеке слиты три стихии — верующая, познающая и эстетическая", потому для целостного развития необходимо уравновешенное единство религии, философии и искусства как в отдельной личности, так и в культуре в целом. Подобная тенденция к целостному знанию, восстановлению единства культуры и гармонизации личности становится одной из основных в XIX в. Предвосхищая Бергсона, Одоевский и другие мыслители вырабатывают учение о творческой интуиции, о важности иррационального, об " инстинктуальной сфере в человеке". Среди "архивных юношей" выделялся обаянием, одаренностью, пылким энтузиазмом Веневитинов, которому судьба подарила, увы, лишь двадцать один год жизни. Сторонник эстетической линии в философии, он полагал, что "философия есть истинная поэзия", равно как истинная поэзия всегда философична, а подлинные поэты всегда мыслители, но не в узком схоластическом понимании. Преклоняясь перед Шеллингом, его философией духа, отдавая "дань уважения европейской и особенно немецкой мысли, Веневитинов одним из первых настойчиво утверждал идею о необходимости созидания самостоятельной оригинальной русской философии. Но сам, к сожалению, не успел создать многого— хотя сохранилось несколько его статей, набросков, фрагментов. Другой весьма влиятельный философский кружок под руководством Станкевича возник в постдекабристскую эпоху и просуществовал с 1831 по 1839 г. Он был широк по диапазону участников, в разное время в него входили Строев, Аксаков, Бодянский, Белинскии, Бакунин, Катков, разошедшиеся затем на разные позиции. В кружке велись жаркие дискуссии, оттачивалась аргументация сторон, высекались основополагающие идеи. Общая направленность была менее эстетической, более политической, нежели в кружке любомудров, но не в плане теории и практики борьбы, а в отстаивании суверенных прав личности, попираемых крепостническим режимом. Душой, основателем и координатором философского кружка был Н. В. Станкевич (1813-1840), также проживший недолгую жизнь в тяжелой атмосфере николаевской России, когда угасло до времени или трагически ушло из жизни немало наиболее талантливых и вольнолюбивых натур. Станкевич глубоко постиг величие немецкой классической философии, последовательно пройдя через увлечение Шеллингом, Кантом, Фихте, Гегелем, дойдя до Фейербаха. Он уехал в Германию, слушал лекции в Берлинском университете, но слабое здоровье вынудило его переехать в Италию, где он и скончался в лермонтовском возрасте. Будучи романтиком по складу души, Станкевич стремился постичь строгость и основательность немецкой философской школы, взяв идею единства истории, природы и космоса у Шеллинга, примат этического у Канта, самоценность личности у Фихте, всеобъемлющую систематику и диалектику у Гегеля. Не успев создать крупных работ, лишь частично отразив свои идеи в переписке с друзьями, Станкевич дал важный импульс в изучении немецкой философии, что повысило общий теоретический уровень философии отечественного.
В кружок Станкевича был вхож В. Г. Белинский (1810-1848), один из первых представителей разночинной интеллигенции, человек весьма увлекающийся, экзальтированный, склонный, к крайностям неудавшийся литератор, но блестящий критик, он стал кумиром радикально настроенной молодежи. Его подлинный облик далек от вымышленного советской историографией "убежденного материалиста" и "воинствующего атеиста". В писаниях этого рыцаря с гладиаторской натурой (Герцен) можно встретить самые противоречивые идеи от преклонения перёд прекрасным Божиим миром до антиправославных филиппик, от реверансов в сторону правительства до скрежета зубовного в его же адрес. В конце жизни познакомившись с идеями французских социалистов Л. Фейербаха и К. Маркса, "неистовый Виссарион" зажигается верой в их радикальные проекты, начинает, по его словам, "любить человечество по-маратовски", т. е. встает на путь оправдания большой крови ради великих освободительных идей, что отметил впоследствии Достоевский. Для этого требовалось отбросить все преграды, в том числе нравственные, и Белинский с исступлением обрушивается на Гоголя за его “Выбранные места из переписки с друзьями”, видя в вере "тьму, мрак, цепи и кнут". Не только за себя, но и за всех русских он заявляет, что они—"глубоко атеистический народ". Однако полгода спустя, незадолго до смерти в статье“Взгляд на русскую литературу 1847 года” он пишет, что “Божественное слово любви и братства не втуне огласило мир”. При всех метаниях и горячечной экзальтации, превосходящей радищевскую, Белинский стал подобно ему пророком и жертвой будущего революционаризма, ступившего на путь безжалостного разрушения старой России. Его привлекала не терпеливая работа по ее переустройству, но решительная и беспощадная ломка ради ослепительных и, как оказалось, призрачных идеалов. Будучи фанатиком внезапно озарявших его идей, Белинский как страдалец в борьбе с тиранией самодержавия влиял на умы нескольких поколений, продуцируя таких же фанатиков, с религиозным пылом бросавшихся в пламя всеуничтожающей, взаимо истребительной брани. Можно понять справедливость их протеста против антидемократических традиций и гнета царского режима, в частности ненависть голодающих разночинцев к петербургскому истэблишменту, но нельзя принять их губительный экстремизм, так дорого обошедшийся России и народам, ее населяющим. Потому невозможно снять моральную ответственность с Белинского, с других теоретиков и практиков радикализма, даже сожалея об их трагических судьбах. ГЕРЦЕН - ВОЖДЬ ЗАПАДНИКОВ
Страницы: 1, 2, 3, 4
