В мемуарных очерках Г. Иванова мы видим еще одного персонажа - самого рассказчика, причем не в ипостаси надуманного лирического героя, а реального Георгия Иванова с его симпатиями и неприязнью, с незлобивым юмором и остро отточенной иронией. Но как биографический источник эти очерки все-таки недостаточно достоверны, о чем уже говорилось во введении.
Тем не менее, на наш взгляд, собрание мемуарной литературы о Серебряном веке нельзя считать полным без «Китайских теней» и других эссе Г. Иванова.
В эмиграции изменился и облик поэзии Г. Иванова. В общем-то, по вполне понятному направлению. Сборник «Розы» (1931) объединил стихотворения 1926 - 1930 гг., и в них очевидны приметы расставания с прошлым.
В связи с этой эволюцией было бы интересным остановиться на одном из вопросов, в ответе на который исследователи расходятся во мнениях - к какому течению принадлежал Г. Иванов.
Георгий Иванов 1910-х гг. номинально принадлежал Серебряному веку, но лица его ни в коей мере не определял; тут он - один из многих второстепенных литераторов. Поздняя поэзия Г. Иванова хронологически далеко отстоит от ранней - это феномен другой исторической эпохи. Но если исходить не из хронологии, а из существа достижений поэта, то возникает впечатление возврата: поэт словно вернулся в Серебряный век, чтобы переместиться из второго ряда в первый. Его стихи 50-х гг. отвоевывают себе место на вершине постклассики.
Г. Иванова принято причислять к акмеистам. Вот суждение одного из критиков Е. Витковского: «До середины двадцатых годов он [Г. Иванов] оставался акмеистом «без примесей»… сборник «сады» явился апофеозом ивановского акмеизма… стихи конца 1920-х - первой половины 1930-х годов уже далеко не просто акмеистические по канонам произведения» и, в конце концов, «… ироничные и подчеркнуто антиакмеистические стихи… вывели его в первый ряд русских поэтов».
Таким образом, Г. Иванова можно охарактиризовать как акмеиста, творчески эволюционировавшего и пришедшего к жесткому разрыву с акмеизмом. Самое примечательное, что в полосе наибольшего успеха в конечном счете оказались его антиакмеистические произведения.
Однако, по мнению некоторых критиков, акмеизма и антиакмеизма не существовало в принципе. Лидия Гинзбург писала: «Литературная школа - понятие растяжимое: от эпохального направления до компании друзей. Символизм со всем, что его подготовило и что шло по его следам, был большим, мировым течением в области теоретической мысли, литературы, изобразительного искусства, театра; акмеисты - это пять - шесть молодых поэтов, связанных с Цехом поэтов, но отделявших себя даже от этого, более нестрогого по составу объединения. Нельзя мерить эти величины одной исторической мерой». С этой точки зрения неправомерно уравнивать кружок и «большое течение». Следовательно, когда разговор идет о «компании друзей», к тому же просуществовавшей недолго, какой бы то ни было «изм» не уместен; были акмеисты, но не было акмеизма. При такой позиции теряют смысл часто встречающиеся выражения «от символизма к акмеизму» и «от акмеизма к антиакмеизму».
Тем не менее, несмотря на то, что эта точка зрения достаточно интересна, на наш взгляд, начав творить вне жанра, Г. Иванов ушел от канонов и определенного стилистико-жанрового подражательства. В акмеизме лицо определяли его более смелые товарищи, но во внестилевой поэзии он сам определял себя, получив возможность оригинального и самостоятельного видения.
§2. Вторая мировая, «холодная война» и позиция Георгия Иванова
Вторая мировая война завершила целую эпоху в жизни русской эмиграции в Париже. 3 сентября 1939 года - день, когда Франция и Великобритания вступили в войну с Германией, - можно одновременно считать и концом «русского блистательного Парижа». Ему уже никогда не суждено было возродиться в своем прежнем качестве.
Нельзя сказать, что война оказалась для эмигрантов событием неожиданным. О том, что она вот-вот разразится, поговаривали задолго до осени 1939 года - слишком уж напряженная была атмосфера в Европе в конце тридцатых. Но одно дело ждать и предчувствовать, и совсем другое - делать выбор, когда этого требует время. Вторая мировая заставила сделать свой выбор каждого эмигранта. Некоторым эмигрантам судьба предоставила несколько более широкие возможности для выбора, чем, например, советским людям, но выбирать тем не менее пришлось всем.
Соответственно широким оказался и диапазон решений. Война все перевернула. Лидер кадетов Милюков приветствовал сталинскую политику, Деникин возлагал надежды на Ворошилова, а Мережковский - на Гитлера, сын террориста Лев Савинков оказался капитаном интербригады в Испании, а бывший белогвардеец Сергей Эфрон - агентом НКВД. Трудно даже придумать вариант судьбы, которому нельзя было бы подыскать аналог в истории русской эмиграции. Одни шли в Иностранный легион, другие организовывали Сопротивление во Франции, третьи сотрудничали с гитлеровцами, четвертые эмигрировали вторично,- в Новый Свет, в нейтральные страны. Литература в это время окончательно отошла на задний план, все заслонила политика, и в списках сражавшихся на той или иной стороне немало имен литераторов, в том числе и довольно известных: Н. Оцуп, Г. Газданов, В. Варшавский, Д .Кнут, А. Ладинский, В. Андреев и многие другие.
А уж остаться от политики в стороне, не быть замешанным в нее или хотя заподозренным в симпатии к той или другой стороне удалось и вовсе единицам. Не остался в стороне и Г. Иванов. Там же.
Георгий Иванов, как и Гиппиус с Мережковским, всегда был «за интервенцию», и остался стоять на этом даже после начала второй мировой войны, что в глазах эмигрантской общественности автоматически превращало его в «коллаборациониста» и пособника фашистов.
Дело в том, что среди широкой массы эмигрантов патриотические настроения проявлялись и в горячем интересе к тому, что делается на советско-германском фронте, и во все более растущей уверенности в победе, которые в это время оттеснили на второй план другие желания и заботы. Говоря об этих особенностях эмигрантской психологии в годы войны, уместно, может быть, привести строки поэта-эмигранта Георгия Ревского, отражавшие настроения многих его соотечественников:
Да, какие пространства и годы
До тех пор ни лежали меж нас,
Мы детьми одного народа
Оказались в смертельный час.
По ночам над картой России
Мы держали пера острие.
И чертили кружки и кривые
С верой, гордостью за нее. Цит. по: Шкаренков Л. К. Агония белой эмиграции. М., 1987. С. 198.
Даже И. Бунин, к революции в России относившийся однозначно отрицательно, в дни Великой Отечественной называл СССР Россией и возмущался: «… пошли на войну с Россией: немцы, финны, итальянцы, словаки, венгры, албанцы (!) и румыны. И все говорят, что это священная война против коммунизма». Бунин И. Указ. соч. С. 494. «Верно, царству Сталина скоро конец», Там же. С. 496. - записывает в дневнике И. Бунин - но где же радость? Где восклицательные знаки?! Наоборот, он задумывается о том, «Что дальше? Россия будет завоевана? Это довольно трудно себе представить!». Там же. С. 503. А во время побед радуется за «большевиков»: «Русские атакуют и здорово бьют»; Там же. С. 508. «Битвы в России. Что-то будет? Это главное, главное - судьба всего мира зависит от этого». Там же. С. 513.
Не приняв революцию, многие эмигранты все же душой болел за Россию до конца дней своих и во время Великой Отечественной войны в мыслях своих были с русским народом, сражающимся с фашизмом.
Но Геогрий Иванов имел другие представления. Надо сказать, что это, хотя, на наш взгляд, и ошибочный, тем не менее отнюдь не был самый легкий и простой выбор, так как он отнюдь не вызвал восторга у всей эмиграции. Позиция Г. Иванова сказалась на его репуцтации. Сразу же после окончания войны Алданов запрашивал Г. Адамовича о Г. Иванове и интересовался, может ли он дать «гарантии», что Иванов ни в чем предосудительном с политической точки зрения не замешан. Г. Адамович, легко идущий на компромиссы ради дружбы и в куда более незначительных вопросах, не смог покривить душой и 28 июля 1945 года пишет Алданову: «О Г.В.Иванове. Скажу откровенно, вопрос о нем меня смущает. Вы знаете, что с Ивановым я дружен, - дружен давно, хотя в 39 году почти разошелся с ним. Я считаю его человеком с такой путанице в голове, что на его суждения не стоит обращать внимания. Сейчас его суждения самые ортодоксальные. Но прошлое не таково. Я был бы искренно рад, если бы Вы послали ему хоть десять посылок, но дать то ручательство, которое Вам нужно, не могу. Писать мне это Вам тяжело. … По всему тону Вашего письма я чувствую, что не имею права отнестись к поставаленному Вами вопросу легкомысленно. Пусть официальной причиной моего отказа дать гарантию останется общее нежелание их давать. Остальное - строго между нами. Не скрою от Вас, что мне было бы неприятно, если бы о нашей переписке по этому поводу узнал сам Иванов. Он истолковал бы мое поведение, как недоброжелательство. А недоброжелательства нет».
Действительно, Г. Иванов и И. Одоевцева были уверены, что репутацию им испортил именно Г. Адамович. По словам Одоевцевой, репутация их была испорчена в начале второй мировой войны, когда Ивановы жили в Биаррице: «Однажды мы устроили большой прием, на котором был даже английский адмирал. Перечень всех гостей появился в газете. Наш друг, «спарженька» Фельзен, бежавший с матерью из Парижа и пробиравшийся в Швейцарию, нашел у нас эту самую газету с отчетами, прочитал и ахнул: «Вот как живут наши». Этим открытием он решил поделиться с Адамовичем. Но Адамович тогда был на войне, и письмо шло несколько месяцев. А когда он его получил, то решил, что мы принимаем немецкий генералитет, и оповестил об этом всех знакомых, украсив рассказ «цветами своей фантазии». А именно, что я разъезжаю с немецкими офицерами верхом и играю с ними в теннис. Хотя я и с английскими офицерами верхом не ездила и в теннис не играла. Все поверили этому и отвернулись от нас, даже такие друзья, как Керенский, который бывал у нас с женой и, прощаясь, целовал нас и крестил. С этого и начались все наши несчастья». Одоевцева И. Указ. соч. С. 189.
Политические суждения Иванова после войны и впрямь были весьма своеобразны, так что легко могли поставить в тупик человека куда более решительного в политических вопросах, чем осторожный Алданов. К примеру, поздравляя М. Карповича с новым, 1951, годом, Иванов желал ему личной удачи, счастья, всего самого лучшего и осуществления в новом году общей русской надежды на падение большевиков. Ведь, как будто, возможно...» (речь идет о холодной войне и намерении Соединенных Штатов использовать против СССР атомные бомбы).
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6
