На методологическую поверхность подняты и проанализированы сегодня разработки русского историка-славянофила В.И. Ламанского с его попытками разделения общества на «миры настоящего», «миры будущего» и «миры прошлого», в основе которых лежат критерии «мироорганизующего могущества». В соответствии с этим романо-германскую Европу Ламанский считал мифы настоящего», цивилизации Азии, проигравшие мировую борьбу за первенство - «миром прошлого», а «миром будущего» полагал греко-славянский мир с русским ядром, чей цивилизационный взлет, по его мнению, был еще впереди».
В этой же связи введена в научный оборот и историософская теория Н.Я. Данилевского об извечном противостоянии России и Европы, о российской цивилизации как особом историческом феномене. Его знаменитая книга «Россия и Европа» была впервые за долгие десятилетия переиздана, а его историософские взгляды получили современную научную интерпретацию.
Переизданы также работы О. Шпенглера и А. Тойнби. В условиях определенного кризиса «исторического материализма», эрозии формационного похода к истории и неясности и дискуссионности цивилизационных критериев историки и философы все чаще в своих трудах обращаются к их, вновь ожившим, концепциям. При этом обращается внимание на общецивилизационные основы периодизации истории человечества: «возрастной» (то есть в рамках той или иной цивилизации) переход от культуры аграрно-сословного общества к культурному и политическому господству города, сопровождаемый «городскими революциями» с их идеологическими или религиозными окрасками (Шпенглер); рождение «дочерних цивилизаций» в лоне гибнущих локальных «универсальных государств» на базе реакций общества по принципу «вызов - ответ», возглавляемых «творческой элитой», стремящейся к духовному обновлению (Тойнби). Обращается также внимание и на то, что, эти мыслители ставят евро-атлантическую цивилизацию в центр конструируемых ими моделей, поскольку именно на просторах Европы, по их мнению, в полной мере протекали процессы, определившие метаморфозу человеческих обществ. Делаются попытки использовать методологию Шпенглера и Тойнби для объяснения процессов, протекавших на просторах Восточноевропейской равнины, в том числе и России.
Интерес к теории евразийцев также имеет сегодня не чисто умозрительный характер, а ведет к неустанным попыткам объяснить российскую историю как в прошлом, так и в настоящем и будущем перманентной привязанностью России не только и не столько к Европе, как полагают адепты евро-атлантической модели развития, основной, так сказать, эталонной для человечества, сколько к азиатским просторам, азиатским народам, цивилизациям, государствам, духовности, традициям и т.п. Во-первых, это отражается в широкой публикации трудов евразийцев, как в периодической ' печати, так и в сборниках статей. Во-вторых, в появлении в первой половине 90-х годов серии книг Л.Н. Гумилева, который в обоснование Фурсов в ряде своих работ считают власть. Менялась власть - менялась история. Власть - первичная и все определяющая - компоновала страну: вся русская история реализуется через власть и посредством власти. Поэтому эти авторы, скажем, вводят такое понятие, как «Великая самодержавная революция» Ивана IV, а последующие века русской истории рассматривают сквозь призму «Великого передела» власти - от опричнины до «нынешней смуты».
Наконец, к разряду новых методологических подходов следует отнести и получившие в условиях свободы научного творчества новые импульсы альтернативного взгляда на русскую историю, помогающего понять всю ее многомерность, противоречивость, порой ошеломляющую возможность круто повернуть ее ход. Если прежде под исторической альтернативой, как правило, понималось лишь обращение к судьбам российской революции, к всепобеждающей «прогрессивной» революционной альтернативе, к проблемам послереволюционного развития страны в XX в. на путях «истинного ленинизма», «альтернативы Бухарина» и т.п., то в 90-е годы этот круг значительно расширился и видоизменился. Был поставлен вопрос о либеральной альтернативе развития России, о возможности иного конституционного развития страны на протяжении XVI - начала XX в., что, по существу, означало попытку нового цивилизационного осмысления всего русского исторического пути в эти века, рассмотрения, так сказать, «теневой» русской истории, которая на всех этапах сопутствовала ее «генеральной» - состоявшейся - линии. В этой же связи по-новому был поставлен вопрос о смысле борьбы за единство и централизацию русских земель, в которой важную цивилизующую роль могли сыграть, кроме победившего лидера - Московского княжества, Русско-Литовское государство, а также Тверское княжество; рассмотрены другие «русские альтернативы». Проблема исторической альтернативы учитывается и при исследовании других периодов и событий российской истории - Крымская война 1853-1856 гг., Я первая мировая война и т.д.
В связи с отмеченными методологическими новациями претерпевают эрозию прежние, устоявшиеся десятилетиями, представления даже историков традиционной школы. Если мы обратимся к монографиям, сериям статей по истории России как древней, средневековой, так и XX века, то по-прежнему встретим такие категории, как феодализм, капитализм, социализм. Впрочем, сегодня эти понятия наполняются новым смыслом. Историки пытаются дойти до сути вещей, понять, что же такое феодализм, не в жестком социально-экономическом смысле слова, а в широком цивилизационном понимании; что же такое капитализм и как он развивался в России, что же такое социализм в XX в., как он произрастал на российской почве и как соотносился с мировыми социалистическими учениями и движениями. Думается, наличие такого стихийного синтеза - верный признак жизнеспособности российской исторической науки.
Большое значение приобрел психологически-личностный подход в истории, их влияние на ее ход. Прежде к этой проблеме был совсем иной подход. Скажем, историки представляли, что XVIII в. проходил под доминантой таких революционных фигур, как А.Н. Радищев и Е. Пугачев, но совершенно игнорировались другие исторические личности, а также их совсем иное, причем подавляющее влияние на российскую историю. В последних трудах ощущается плюралистический и многофакторный личностный подход. Не отрицается роль того же Радищева в развитии российского либерализма (причем со значительными коррективами в сторону не столько революционных, сколько демократических черт в его идеологии), не отрицается роль Пугачева в 70-е гг. XVIII в. в мобилизации низов общества на борьбу с его верхами (однако с коррективами в сторону освещения разрушительной и антицивилизационной стихии пугачевского восстания). Но не только в этом заключалась жизнь России на всех этапах ее истории от древности до начала XX века. Были в ней и либералы, и реформаторы - И.И. Шувалов, Н.И. Панин, М.М. Сперанский, Д.А. и Н.А. Милютины, СЮ. Витте, П.А. Столыпин, военные деятели и дипломаты: Г.А. Потемкин, А.А. Аракчеев, М.Б. Барклай де Толли, А.М. Горчаков; были выдающиеся российские монархи Александр I и Александр II и другие, которые оставили неизгладимый, в основном позитивный, след в истории нашего отечества. По существу в последние годы произошла переоценка практически всех крупных фигур в отечественной истории в сторону объективности, взвешенности, отказа от убогих антинаучных идеологических стереотипов как дореволюционного, так и советского времени.
Все это отражается и в работах Института российской истории РАН, в работах университетских историков Москвы, Санкт-Петербурга, Нижнего Новгорода, Екатеринбурга, Новосибирска, Омска, Владивостока и других городов и научных центров нашей страны, в исторической периодике.
В настоящее время российская историография базируется на новых, сквозных темах. Если мы сегодня говорим, например, «аграрная история» или «аграрная революция», то вкладываем в это порой совсем иной, нежели прежде, смысл. Такова статья В.П. Данилова «Аграрная революция в России. 1902-1922 гг.». Перед нами предстает совершенно новый подход, включаются новые понятия, рассматривается период не только дореволюционный, но и советский. Конечно, тамбовское восстание крестьян в 1920-1921 гг. было продолжением аграрной революции начала XX в., хотя и в иных условиях и общественных взаимосвязях. Думаю, что такой же подход характерен и для коллективизации страны - сложной и противоречивой аграрной революции уже советского времени, в которой ударной революционной силой стала крестьянская беднота. Одновременно жизнеспособная, хозяйственно крепкая, заинтересованная в своем индивидуальном труде часть крестьянства поднималась против тоталитарного обезличивающего, антисобственнического нажима со стороны власти и поддерживающей ее бедноты.
Новые исследовательские подходы, новые темы появились на горизонте российской историографии. В свое время мы «упивались» закрытием «белых пятен» в истории. Впрочем, вскоре историки всей своей исследовательской практикой показали, что дело не в этом. На каждом историческом отрезке, на каждом периоде истории, у каждой исторической личности, каждого масштабного события имеются свои «белые пятна». Выявилось, что практически вся наша история - это огромное «белое пятно». Но не потому, что историки сегодня пытаются переписать всю историю, а потому, что новые подходы, о которых говорилось выше, касаются не отдельного события и не отдельного периода, или отдельной личности, а всей российской истории в целом. Происходит не переписывание, а переосмысление истории России.
Традиционное место у современных историков занимает история Древней Руси. Но это уже не борьба за углубление марксистского понимания древнерусского феодализма, а, напротив, попытка поставить под сомнение старую идеологизированную схему, за которой стояли толкователи Сталине кого курса «Истории ВКП(б)». Санкт-петербургская школа во главе с И.Я. Фреймовым сегодня выступает против завышения социально-экономического и политического уровня Древней Руси и оценивает ее с иных, чем прежде, цивилизационных критериев. Пересмотру подвергается и история борьбы за объединение русских земель в XIII-XV веках. Ранее считалось, что самой судьбой первенствующая роль была здесь уготована Москве. Сегодня разрабатывается версия о полицентрическом характере объединительных процессов, когда лидерами попеременно становились Юго-Западная Русь, Литовско-Русское государство, Тверь и, наконец, Москва. И пути России могли бы быть иными, если бы это объединение пошло иным, нежели состоявшимся, путем.
Сегодня историков уже не удовлетворяют прежние подходы к проблеме крепостного права в России. В работах группы санкт-петербургских ученых, а также в трудах акад. Л.В. Милова осуществляется поворот в сторону выявления исторически оправданных закономерностей появления крепостного права в России, когда в условиях бедности русской нации, ограниченных климатических возможностей, малой производительности крестьянских хозяйств и одновременно необходимости всевозрастающих расходов на поддержание боеспособности страны, укрепления ее ударной силы - помещиков, землевладельцев вообще, завоевания страной независимости в борьбе с Ордой, преодоления военно-экономической блокады с Запада у государства не было другого способа соединения работника со средствами производства, мобилизации сил для решения национальных задач кроме постепенного усиления крепостнического режима. Получает дальнейшее развитие и точка зрения историков XIX в., согласно которой именно на время Петра I приходится пик российского крепостничества, когда происходило закрепощение всех сословий, начатое еще до этого, а с начала XIX в. осуществляется их медленное поэтапное раскрепощение под влиянием экономических, политических и моральных обстоятельств. Получает развитие и идея о более широком понятии крепостного права, включавшей в себя и крепость личности по отношению к коллективу (общине). В область полного переосмысления вошла и тема так называемых крестьянских войн. Подвергается обоснованному сомнению не только их сущность, идеология (отнюдь не антигосударственная, а скорее царистская), но и аргументируется их в основном казацкое, вольно-бунтарское содержание, подчеркивается негативное (в отличие от прошлых, лишь позитивных, оценок) влияние крестьянских войн, а, по существу, казацко-крестьянских восстаний на судьбы России.
Страницы: 1, 2, 3
