-- Искусен ты в живописном иконописании. Но открой свое сердце познанию истины, и мудрость будет водить твою руку. Образы -- это жизнь памяти, памяти о тех, кто когда-то жил, свидетельство прошлых времен, проповедь добродетели. Весь ли род человеческий на одно лицо создан? Все ли святые были смуглы и худы? Смотри, у тебя сколь схожи меж собой лики предстоящих. Невежи лишь хвалят то, что от давности потемнело или пришло в ветхость, написанное же светловидно злоречиво хулят. Но кто из здравомыслящих не посмеется таковому уродству, чтобы темноту и мрак почитать больше света? Всякая вещь в зеркале получает свое отражение, которое с движущимся человеком движется, со смеющимся смеется, с плачущим -- плачет. Не в том ли секрет истинного живописания? - Так говорил учитель наш, государев изограф Иосиф Владимиров. Мы чтим память о его любомудрии. Поразмысль о сказанном, а завтра поутру жди в верхних сенях -- пресветлый князь-боярин Богдан Матвеевич указал свести тебя в казнохранилище, увидишь там парсуны царские и дары заморских гостей. Видно, по нраву пришлось твое мастерство боярину!
Что же чувствовал после этих удивительных слов Никита? Он, наконец, понял, что его работу оценили по достоинству. И оценил не просто кто-то, а человек, знающий в этом толк. Симон Ушаков не ругал Никиту, как отец подчас ругает провинившегося сына, нет. Он лишь указал на его недостатки, показал то, к чему нужно стремиться. Это был дружеский совет, но в то же время совет мастера, учителя, к которому Никита не мог ни прислушаться. Сам Никита Павловец не раз выражал благодарность мастеру за то, что тот открыл ему глаза на искусство живописания. Вместе они рассуждали о том, что сейчас люди в церквях, глядя на образы, любуются цветом, узорчатым рисунком, а раньше вглядывались в суть. Никита сомневался, возможно есть и его вина в том, что земную красоту люди предпочли блаженству мира вечного.
Путь к правде тернист, и не всем, пребывающим в темноте и невежестве, дано постичь цвет, истинно сияющий. Кому, как не Симону Ушакову, говорить такие слова. Он испытал на себе и беды, и страдания, и опалу. Два года был в заключении в Макарьевском монастыре, думал уже, что там и умрет, но вызволил его оттуда государь. Не раз хотели его душу страхом стравить чернецы, но нет! Лишь больше он тогда уверовал в человека! Можно ли предпочесть свет разума тьме кромешной? Нет, нельзя звать к ушедшему, когда новый день на пороге! Есть сомнения? Что ж, новый путь всегда неведом! Простые разумные слова падали в душу Никиты каплями дождя в сухостой. Прорастала уверенности в правоте Симона Ушакова, выстраданной в муках и трудах, но все страдания были у Никиты еще впереди, он не знал о них и доверялся словам человека, который прошел через все это и теперь хочет предостеречь его от возможной опасности.
Талант и личный авторитет Ушакова были велики, а потому даже лучшие тогдашние мастера старались учиться у него, подражали ему в манере. Однако Никита Павловец попадает в Москву уже таким опытным мастером со своей яркой индивидуальностью, таким творцом красоты во всем, что он сразу же получает полное признание от сотоварищей, высокопоставленных заказчиков и самого государя Алексея Михайловича, и ему не приходится ничего ломать в своем творчестве. Во всех работах, в том числе и совместных с самим С. Ушаковым и другими, он сохраняет свою манеру письма, отличающую его среди многих жалованных иконописцев Оружейной палаты.
5. Минуты отчаяния и чудесное исцеление
Летом 1671 года Москва была охвачена пожарами. К концу июля пожары осветили Белый город. За одну ночь выгорела вся Покровка. Сгорел в эту лихую пору и дом Никиты. Изограф поздно узнал о своей беде - неделями мастера Оружейной палаты защищали от огня Кремль. И когда Никита пришел к своему дворовому месту, то узнал его лишь по обгорелой березе, которая некогда высилась перед воротами хором. В поисках жены Никита обегал весь город - безрезультатно. Годами налаженная жизнь рухнула в одно мгновение.
Никита остался один на один со своим горем. Поселившись в Макарьев-Желтоводском монастыре под Нижним Новгородом, куда его долго не соглашались отпускать бояре, но уступили при условии, что Никита не пострижется в иноки и останется по-прежнему иконописцем Оружейной палаты. Он долго жил там в безвестности, но и там продолжал расписывать стены, уходя в работу с головой. И работа спасла иконописца, вырвала его из забытья, в котором он временно находился.
Никита был одним из авторов уникальной для Нижегородского края древнерусской фресковой росписи, сохранившейся до сих пор.
Монастырская стена была увенчана Михайло-Архангельской церковью. Никита расписал проход под ней, длинный арочный свод которого поражал звонким цветом голубизны с рудо-желтыми звездами. По стенам тянулись изображения чудотворца Макария в житиях. Особенно завораживала сцена, изображавшая Макария, склоненного над порубленными и иссеченными телами иноков-сотоварищей. Старец застыл придавленный горем. Лик его суровила скорбь. Огромные сухие глаза горели огнем гнева. Здесь не было в помине ни смирения, ни кротости. Со стены кричало само многоликое человеческое горе.
-- Сколько ж страданий должен был вынести сам изограф,-- рассуждали люди, -- коль смог столь страстно передать боль другого? -- и разбирали по складам киноварную вязь подписи: «В лето 1439-го году наидоша на обитель агаряне, злочестивый Мухаммед от Казани, и разориша обитель, братию посекоша, а самого преподобнаго плениша».
За это время Никита стал ниже ростом и втягивал голову в плечи, содрогаясь от кашля, прикрывал ладонями рот. Голос стал тихим и хриплым. Так бы и провел Никита остаток жизни в монастыре, однако разыскал его старый друг, Георгий Терентьев, который привез несказанно-радостную весть, что его жена жива, что ее подобрали и выходили добрые люди.
Жизнь подарила ему радость, о которой Никита не мог уже и мечтать.
Страницы: 1, 2, 3
