Впрочем, и шансы каждой из возможностей превратиться в действительность имеют лишь вероятный характер. При этом, как полагает П.В. Волобуев, сами возможности не равновелики, не равновероятны, не равноценны. Вероятность осуществления какой-либо из возможностей, ее реализации находится в прямой зависимости от степени содержащейся в ней необходимости. Из множества возможностей история отдает приоритет главным, ведущим тенденциям, «неизбежно порождающим новое и ускоряющем ход событий, весь процесс общественного развития».
Однако подобный подход, несмотря на его несомненные достоинства, по сути сводит проблему факторов выбора к соответствию предлагаемого варианта исторической необходимости. При этом в рамках классической методологии не определены критерии соответствия исторической необходимости сформировавшегося и реализуемого варианта. В особенности если реальная историческая практика дает примеры успешной реализации нескольких возможностей, вызванных одной и той же необходимостью.
В качестве примера можно привести альтернативу, ставшую актуальной для русских земель к середине XIII в.: или вынужденный союз с Западом для отражения угрозы с Востока, или столь же вынужденный альянс с Ордой против экспансии Запада. Оба варианта продиктованы стремлением сохранить самостоятельность русских земель путем весьма значительных уступок. В западнорусских землях был воплощен в жизнь первый вариант, что в итоге нашло свое отражение в факте создания Великого княжества Литовского. Александр Невский положил начало реализации в северо-восточных землях Руси второго варианта, установив достаточно тесные отношения с Батыем (даже побратавшись с его сыном Сартаком). Как отмечалось выше, оба варианта оказались применимы для выполнения поставленной задачи настолько, что в итоге привели к формированию двух полноценных государственных образований и распаду единой восточнославянской общности на три самостоятельных народа.
Таким образом, более или менее надежный результат анализа жизнеспособности возможности достижим только при использовании ретроспективного подхода, когда линия развития завершена и возникновение новых возможностей исключено. Это ставит в исключительно выгодное положение историческую науку, хотя мало что дает представителям иных обществоведческих дисциплин. В политической практике историческим объявляется едва ли не любое действие власти, ссылающейся на волю народа и объективную закономерность. Тем самым достигается легитимизация действий власти.
Впрочем, ретроспективный анализ общественного развития несет в себе не только возможность проверить истинность представлений о необходимости через конкретную историческую практику. Вполне реальной опасностью может стать искушение с позиций победителя объявить состоявшееся событие единственно возможным, закономерным и неизбежным. Представляется, что именно с подобной сложностью сталкиваются исследователи, пытающиеся понять причины возвышения Москвы в XIV в. Попытки объяснить феномен превращения Москвы из маленького удела в глухом лесном краю в центр крупнейшего государства в Европе как закономерный через ее исключительно выгодное положение выглядят весьма малоубедительными. Историческая необходимость здесь проявилась в появлении центра, лидера, сумевшего возглавить процесс. То, что им стала Москва - всего лишь одна из вероятностей, реализовавшаяся, возможно, вследствие субъективного фактора (прежде всего удачной политики потомков Даниила Александровича, избежавших дробления земель княжества на уделы и сделавших упор на развитие военно-служилого сословия, что в свою очередь и предопределило победу в дальнейшем крепостнических отношений). Роль же Москвы как центра антиордынского сопротивления и вовсе не выдерживает критики.
Думается, к тому же ряду примеров можно было бы отнести и тезис о закономерности принятия Русью христианства по восточному образцу. Ссылки на тесные экономические и культурные отношения с Византийской империей носят достаточно гипотетический характер: измерить тесноту этих связей, сопоставить с отношениями с другими государствами практически невозможно. Между тем ни одно из государств-ближайших соседей Руси православия не приняло (хазары - иудаизм, волжские болгары - ислам, поляки, чехи и венгры - христианство западного толка). Скорее напрашивается предположение об использовании религиозного аспекта для обозначения самоидентичности Русского государства (косвенными подтверждениями этому могут служить принципиальное нежелание обратиться в христианство видевшем в Византии врага Святослава и сильное влияние относительно удаленной Болгарии на процесс христианизации восточнославянских земель).
К тому же, как отмечает Г.Герц, в реальной исторической практике «могут осуществиться менее вероятные и могут не осуществиться более вероятные возможности». Попытку сослаться на наличие неких «определенных объективных условий», обязательных для такого торжества нелогичности, вряд ли можно считать вполне удовлетворительной, ибо не определен перечень этих условий, механизм их воздействия на процесс выбора. Признание же возможности формирования и реализации варианта, противоречащего исторической необходимости, поступательной направленности общественного развития (пусть даже в виде частной и кратковременной случайности), и вовсе противоречит известному положению Ф.Энгельса, что «возможность выступает как особая, специфическая форма проявления необходимости».
Следовательно, мы оказываемся перед дилеммой: либо согласиться, что возможность и необходимость не имеют столь жестко детерминированной взаимосвязи, диалектика их отношений носит гораздо более сложный характер; либо отказаться от линейного представления о необходимости как основной детерминанте единственного вектора развития, признать, что под необходимостью мы понимаем доминирующую тенденцию, одну из нескольких или многих. В реальной жизни выбирать приходится людям, субъективные представления которых о, говоря словами В.И.Ленина, «идущем в действительности развитии» могут быть не просто различающимися, но порой диаметрально противоположными.
К тому же не всякая возможность превращается в действительность. Нереализованный вариант теряет, по мнению П.В. Волобуева, шанс на актуализацию. Схожей точки зрения придерживается М. Эпштейн, считающий, что историческое событие есть «модальный сдвиг бытия, реализация одной из возможностей при исключении других». Выдвинутое же Гегелем положение о «возможности» как низшей в сравнении с категорией «действительность» (поскольку то, что не стало действительным, не объективировало себя, не может обладать высоким онтологическим статусом) подводит к пониманию бытия как наличного, действительного, реализовавшегося, а историю - как процесса смены одной действительности другой, как процесса, сущностно определенного движением «разумной» необходимости, которое которую и имеет смысл познавать историку. В целом, подобное отношение к возможности сохранилось и в диалектическом материализме.
Требование оставаться «на почве фактов» естественным образом трансформируется в лозунг «История не знает сослагательного наклонения», делая задачу анализа отвергнутых возможностей (а, следовательно, и поиск причин победы реализовавшегося варианта) в лучшем случае второстепенной.
Насколько правомерно и корректно измерение вероятности уже произошедших в прошлом событий? Прошлое есть данность, в которой уже нет места возможному. Однако, если вдуматься, применение понятия вероятности в историческом исследовании не имеет в себе ничего противоречивого. Историк, спрашивающий себя о вероятности минувшего события, по существу лишь пытается смелым броском перенестись во время, предшествовавшее этому событию, чтобы оценить его шансы, какими они представлялись накануне его осуществления. Так что вероятность - всё равно в будущем. Но поскольку линия настоящего тут мысленно отодвинута назад, мы получим будущее в прошедшем, состоящее из части того, что для нас теперь является прошлым.
Говоря о вероятности, нельзя не затронуть теорию вероятности, а значит и проблему использования математических методов в исторических исследованиях. Упоминание неоправдавшихся надежд, возлагавшихся в своё время на квантитативную историю или клиометрию, стало ныне уже общим местом. Обратимся здесь вновь к мнению М. Блока, он писал: «Мы не можем избавиться от наших трудностей, переложив их на плечи математиков. Но, так как их наука находится в некотором роде на пределе, не достижимом для нашей логики, мы можем хотя бы просить её, чтобы она со своих высот помогала нам точнее анализировать наши рассуждения и вернее их направлять».
Заметим, что для математической теории вероятности вопрос о том, как именно были определены вероятности основных исходных событий, не играет роли, в то время как для историка это - решающий вопрос. Содержание теории вероятности составляет совокупность правил, позволяющих по основным вероятностям находить вероятности других событий, зависящих от основных, подобно тому, как предмет геометрии состоит из ряда правил, позволяющих вычислять некоторые расстояния, углы, площади и т.д. по другим, исходным расстояниям или углам, предполагающимся известными. Поэтому здесь речь пойдёт об использовании концепций вероятностной логики, а не аксиом и методов математической теории вероятности. Основанием для такого обращения к иной дисциплине послужило следующее предположение: доказывая, что одно событие было более возможно, чем другое, или, что определённое событие стало невозможным или неизбежным, историк неявно и иногда неосознанно использует процедуры некоей вероятностной логики. Эти процедуры можно сделать явными с целью усовершенствовать их, либо доказать их неправомерность применительно к изучению истории.
При установлении того, благоприятствуют или препятствуют одни исторические события осуществлению других, а также при установлении силы влияния одного события на другое, неизбежно встаёт проблема ценностного измерения событий.
Ценностное измерение исторических событий опосредуется полнотой информации о них, правдоподобностью и убедительностью объяснения влияния каких-либо условий на изучаемую историческую возможность. Степень уверенности субъекта в осуществлении события характеризует субъективная вероятность. Уже у Лейбница имеется достаточно чёткое определение вероятности или правдоподобности как меры нашего знания. Здесь вероятность выступает как мера субъективной уверенности, определяемой имеющейся в распоряжении данного человека информацией (или, наоборот, отсутствием сведений о каких-то обстоятельствах, существенно влияющих на наступление или ненаступление данного события), а также психологическими особенностями человека, играющими важную роль при оценке им степени правдоподобия того или иного события.
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9
