Образ борца против системы как таковой, против мира объективации, пытающегося посредством террора разрешить глобальные вопросы человеческого бытия, становится все более популярным и в отечественной литературе последних лет. Терроризм в России и терроризм на Западе рассматриваются как антиподы, русский террорист метафизик противопоставляется западному террористу-прагматику. А.Г. Дугин в статье о Б.В. Савинкове писал: «"Убить"» для русского террора значит разрешить глубинный мучительный философский вопрос Бытия. Революционный террор существовал и на Западе. Но французские (шире, европейские) анархисты - это нечто совсем иное. У них иная культурная, духовная среда. Зная фатальную ограниченность французов да, и вообще людей Запада, - их одномерность, мелкоту, убогую рациональность, можно себе представить, что и террор в Европе имеет столь же поверхностный, узкорациональный смысл. Убить, чтобы решить социальные вопросы; убить, чтобы заявить о своих политических взглядах. И только. Русский убивает иначе. За ним глубинный пласт национальной православной метафизики, вся трагическая драма апокалипсиса, раскола, страдания, истерически и пронзительно осознанного христианского парадокса. Русский террорист - жертва. Он совершает магический акт, призванный спасти не только общество, народ, класс, но всю реальность». Индивидуальный террор существовал и на Западе, но там он решал ясно осознанные прагматические задачи, проходил без «достоевщины», без размышлений об этической оправданности убийства. У эсеров террор являлся этической категорией. Эсеровские убийства были не просто способы устранения политических противников, но актом самоутверждения личности». Б.В. Емельянов и М.И Леонов указывали на ницшеанский компонент в воззрениях российских террористов.
В западной историографии психоаналитические объяснения давно уже стали тривиальным и неотъемлемым атрибутом любого исследования по историческим персоналиям. В российской исторической науке школа психоанализа так и не получила широкого распространения. Однако, первые попытки ее применения в контексте темы революционного терроризма уже были осуществлены. О.В. Будницкий, анализируя мотивы самопожертвования и суицида эсеровских женщин-террористок, приходил к выводу о наличии у них психопатологических комплексов.
Все большую популярность приобретают психологические мотивы интерпретации терроризма. Из историков постсоветского времени показательны высказывания Н.Д. Ерофеева: «Эсеров отличало от других течений не только мировоззрение, но в какой-то мере даже склад ума, психология. Марксизм, как правило, притягивал натуры рассудочные, уравновешенные, не склонные к бурным проявлениям чувств, а народничество (особенно его экстремистское крыло) объединяло людей более эмоциональных, постоянно испытывавших духовную и нравственную неудовлетворенность». В появившихся в последнее время биографиях Б.В. Савинкова и других представителей эсеровского террора создан тип социалиста-революционера как экзальтированного бунтаря, борющегося против «системы» в любом ее обличий. По-видимому, психологический портрет элиты ПСР некорректно распространять на партию в целом. Кроме того, Боевая организация, требующая иного вида деятельности, чем прочие партийные структуры, предполагала контингент, обладающий принципиально иными психологическими качествами, и потому типаж эсера-боевика неоправданно экстраполировать на социалистов-революционеров, занимающихся массовой работой.
На данное различие обращал внимание Р.А. Городницкий: «Была, действительно, особая психология боевика, отличная от склада массовика. Вся воля боевика должна быть крайне сосредоточенна, ибо любой его неверный шаг грозит не ссылкой и тюрьмой, а гибелью. И здесь никакая ошибка не прощается и не может быть исправлена. Подпольная работа не дает и морального удовлетворения - слежка за лицами, назначенными к истреблению, делает из человека филера, хотя бы и революционного филера, но не все же любой интеллигентный, пусть даже среднего развития, человек ощущает это дело как очень неприятное. Массовик всегда находится на людях, рядом с товарищами, его работа приносит ему отдачу - он сразу видит результаты от его агитации, от его влияния на рабочую массу. Реальность выдвинула правило, согласно которому хороший массовик всегда оказывался плохим боевиком, именно потому, что он был хороший массовик. Боевик понимал, что любая неосторожность приведет к провалу не только его, но и всех лиц, составлявших организацию. Все вещи он рассматривает под особым углом зрения, и выталкивать его в массовую работу - значит обезглавливать террор, устраняя из БО хорошего боевика и пополняя и так многочисленные ряды эсеровских агитаторов довольно средним массовиком. Конечно, психологическая разница между членами партии, когда работа одного построена на конспирации и сужении, а другого - на расширении и, следовательно, уничтожении конспирации, неустранима».
Ведущим мотивом индивидуального террора И.М. Пушкарева считала чувство мести. Большинство террористических актов не решало прагматических задач и являлось возмездием государственным карателям и провокаторам. М.А. Спиридонова, хотя и отрицала мотив мести, в 1905 г. говорила: «Террор - есть только ответ. Нет ни одного крестьянина, у которого спина не была бы в рубцах».
Генезис индивидуального террора в России М. Могильнер объяснял следствием распространения суицидальной патологии в революционном
подполье. Семиосфера подполья выдвигала в качестве нормативного типа человека экзальтированную фигуру. Нормой являлось то, что в обывательском мире понималось как отклонение от нормы. Комплекс революционной неполноценности должен был преследовать любого психически здорового человека, отождествляющего себя с подпольем. Логика данной се-миосферы приводила его либо к самоубийству, т. е. признанию собственного несоответствия его революционному идеалу, либо к убийству предполагаемого противника, т. е. возложению на себя маски героя. Политический террор эсеров являлся также вопросом танатологии. «Бог умер», а потому абсурд бытия толкал к желанию смерти. Эсеров, идущих на террористические предприятия, в большей степени интересовала не технология убийства жертвы, а собственное восхождение на эшафот.
Для подпольной семиосферы нормой являлось то, что в естественной культуре оценивалось в качестве аномалии. Поэтому демаргинализацион-ная реабилитация прежде всего предполагает апробацию механизмов аксиологической переориентации по принципу от противного. Характерно, что многие бывшие представители подпольной семиосферы не просто выходили из нее, но и переходили в ряды консерваторов. Представителей подполья выдавало не вполне нормальное поведение в быту, тогда как в рамках революционной семиосферы (например, на митингах) они вели себя совершенно адекватно. «Мир для меня не существовал», -- признавалась террористка Мария Школьник. Никогда не принимавшая даже косвенного участия в революционной деятельности казанская дворянка Вера Жеб-ровская попала в психиатрическую лечебницу после того, как объявила родным и знакомым, что она революционерка, распространительница прокламаций Вера Бендавид. Больная идентифицировала себя с евреями потому, что, по ее объяснению, они «умные и добрые люди». И это показательно: если для «естественной культуры евреи являлись изгоями», в подпольной семиосфере их образ «нормативен».
Показательно и то, что после потрясений революции 1905-1907 гг. шкала самоубийств в столицах стала постепенно снижаться, тогда как в провинции оставалась на прежнем высоком уровне. Причина, по-видимому, банальна: в Москве или Петербурге гораздо легче было найти новую нишу в социальной или культурной сфере, чем в провинции. В столицах можно было записаться на лекции религиозных философов или пойти на выступления модных поэтов, чего провинциальные городки оказывались преимущественно лишены.
Потоком публикаций в отношении теракта 1 сентября 1911 г. отмечена историографическая ситуация постсоветского времени. Такой исследовательский бум объясним фактом использования фигуры П.А. Столыпина в качестве символа экономических реформ в 1990-е и политических - в 2000-е годы.
В наиболее целостном виде концепция «заговора охранки» при осуществлении теракта в Киевском драматическом театре была представлена в трудах А.Я Авреха. По мнению историка, покушение являлось делом рук «великолепной четверки» или «банды четырех» в составе товарища министра внутренних дел П.Г. Курлова, начальника дворцовой охранной агентуры А.И. Спиридовича, исполняющего обязанности вице-директора Департамента полиции М.Н. Веригина, начальника Киевского охранного отделения Н.Н. Кулябко. Действительно, при отсутствии прямых доказательств в пользу версии А.Я. Авреха говорит удивительная поспешность расправы над Д.Г. Богровым. Подсудимому отказали в выдаче бумаги и ручки, запретили оставаться с глазу на глаз с раввином. Очевидно, что кто-то стремился избежать раскрытия истинных обстоятельств дела. Основным недостатком авреховского исследования явилась недоступность автору материалов расследования комиссии М.И. Трусевича и Н.З. Шульгина.
К сходным по существу выводам пришел П.Н. Зырянов. Однако, в отличие от А.Я. Авреха, он не считал, что четверка ставила перед собой цель убийства премьера. Но желая распутать цепочку связей Д.Г. Богрова, охранка явно заигралась. Рискованную игру, залогом которой стала жизнь премьера, П.Н. Зырянов объясняет фактом нависшей над П.А. Столыпиным отставки. Вследствие очевидной близкой смены руководителя его ближайшие подчиненные и не проявляли особого служебного рвения.
Условия, сделавшими возможным теракт Д.Г. Богрова, С.А. Степанов также объяснял не заговором, но преступной халатностью охранки. Правда, в отличие от П.Н. Зырянова, он ставил под сомнение профессионализм руководства полиции. По его мнению, работу чиновников охранного отделения характеризовали несоблюдение основных инструкций, профессиональная некомпетентность, панибратство и кумовство.
Теории «халатного равнодушия» в интерпретации теракта 1 сентября придерживаются и составители изданного в РОССПЭН сборника архивных документов «Тайна убийства Столыпина» (под общей редакцией президента Фонда изучения наследия П.А. Столыпина П.А. Пожигайло, редакционная коллегия - И.И. Демидов, СВ. Мироненко, В.В. Шелохаев). Их вывод сводился к констатации «полного отсутствия у охранки не только служебного рвения, но и каких бы то ни было побудительных причин должным образом выполнять возложенные на них охранительные функции в отношении премьер-министра. Предвзятое отношение этих лиц к Столыпину, равно как и их осведомленность о подобном же отношении "верхов", делали их равнодушными, если не сказать больше, к тем обязанностям, ради исполнения которых они и находились в Киеве. Можно с достаточной долей вероятности утверждать, что будь Столыпин одним из "своих", причем не только по происхождению, карьере, но и взглядам, ментальности, даже "недоумок" Кулябко, не говоря уже о Курлове и Спиридовиче, действовали бы иначе и не допустили бы той череды "промахов", которые и позволили Богрову водить их за нос и, что называется, обвести вокруг пальца».
Пролить свет на обстоятельства гибели премьер-министра пытаются не только профессиональные историки, но и политики, такие как Г.Х. Попов или Б.Г. Федоров. Последний из них видел причины случившегося в «традиционном российском ротозействе, тупости и безалаберности чиновников». С его точки зрения, говорить об организованном охранкой заговоре нет никаких оснований. Такой заговор против премьер-министра был, по оценке Б.Г. Федорова, в России попросту невозможен. Что же до убийцы П.А. Столыпина, то он даже не соответствовал планке террориста-революционера. Б.Г. Федоров характеризует Д.Г. Богрова как «вырожденца»... «психически и нравственно неустойчивого человека, без четких принципов и морали, который метался между друзьями-революционерами и службой охранки». Однако вопрос, почему заговор против главы правительства Б.Г. Федоров считал в условиях России невозможным, хотя российская история дает множество примеров такого рода заговоров, остается без ответа.
Конспирологическая интерпретация теракта 1 сентября представлена в книге Г.П. Сидоровнина «П.А. Столыпин: Жизнь за Отечество». В ней автор намекает на причастность к заговору против премьера большевиков во главе с самим В.И. Лениным. Центральной фигурой в организации теракта определялся социал-демократ Н.В. Валентинов (Вольский) - человек близкий к лидеру большевистской партии. Тот самый Валентинов, автор широко растиражированных книг о Ленине. Согласно изысканиям Г.П. Сидоровнина, фамилия «Валентинов» являлась партийным псевдонимом двоюродного брата убийцы премьера СЕ. Богрова. Симптоматично, что нигде в своих многочисленных мемуарах он даже не оговаривается о столь примечательной родственной связи с убийцей премьера. А между тем, по утверждению Г.П. Сидоровнина, влияние того на двоюродного брата было всеобъемлющим. Сергей Богров проживал в том самом доме, из которого Дмитрий и отправился в Киевский театр. Примечательно, что В.И. Ленин лично помогает родному брату Дмитрия Владимиру Богрову уехать в 1918 г. из России в Германию, а Валентинова терпит на ответственной дипломатической работе, несмотря на оппозиционные взгляды. Только в 1930 г. Валентинов оставил работу советского дипконсула, перейдя в положение эмигранта. Не в благодарность ли за убийство премьер-министра, - вопрошает исследователь, - благоволили к родственникам Дмитрия Богрова большевики?
Однако факт родства Н.В. Валентинова и Д.Г. Богрова ставится под сомнение другими историками. Оценивая репрезентативность гипотезы Г.П. Сидоровнина, авторы-составители сборника «Тайна убийства Столыпина» указывают: «Версия звучит весьма оригинально, но, к сожалению, не подкрепляется документальными свидетельствами. Сидоровнин не доказал главного - идентичности Валентинова и СЕ. Богрова. Можно предположить, что автор создал собирательный образ из трех персонажей: Валентинова (Вольского) Николая Владиславовича, Сергея Евсеевича Богрова (партийный псевдоним «Фома») и Валентина Евсеевича Богрова (псевдонимы «Валентинов», «Валентиныч», «Русанов»). Все эти лица были связаны с Киевом. В частности, Валентин Евсеевич Богров одно время выступал с заметками в киевской печати. Но если даже гипотетически признать идентичность Валентинова (Вольского) и Сергея Богрова, то исследователям хорошо известно, что между Лениным и Валентиновым в 1904 г. произошел идейный разрыв и они на длительное время, вплоть до советского периода, прекратили взаимное общение».
Вся историографическая дискуссия по поводу убийства П.А, Столыпина подводит к выводу, что истоки многих терактов следует искать не только в самих террористических организациях, но и в государственных, в том числе охранных, структурах.
Новый импульс в исследованиях истории терроризма был связан с резонансом терактов в Нью-Йорке и Москве. По проблемам истории терроризма в России проводятся конференции, семинары, круглые столы. Среди них в контексте изучения революционного террористического движения следует особо отметить конференцию «Терроризм и толерантность», проведенную на базе Сергиево-Посадского Гуманитарного института, и заседание историко-политологического семинара при Фонде развития политического центризма «Терроризм: происхождение, типология, этика».
В целом отечественная историография истории революционного терроризма в 1990-2000-е годы оказалась на пороге качественных изменений, но пока этот порог еще не преодолен.
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10
