Ахматовская поэтика вобрала в себя достижения не только поэзии, но и русской классической прозы с ее психологизмом и вниманием к конкретной среде. В то же время поэтическое искусство Ахматовой, несомненно в русле новейших художественных исканий своего века. Пунктирность поэтической речи, мерцающий глубинный подтекст, обыденность разговорных, полуобрывочных фраз при их спрятанном главном смысле, кажущаяся импровизационность— это приметы и поэзии и прозы XX века. Если использовать выражение Цветаевой, то было поистине явление Поэта в облике женщины. Но эти же слова можно отнести и к самой Марине Цветаевой. Ее первые сборники ("Вечерний альбом", "Волшебный фонарь", "Из двух книг") являлись ярким образцом камерной лирики. Сила и ахматовских и цветаевскких стихов поражала тем больше, что их сюжеты были не только традиционны для женской лирики, но в какой-то степени даже обыденны. Но если раньше о любви рассказывал Он или от Его имени (как делала Гиппиус), то теперь голосом Ахматовой и Цветаевой, о любви— как равная из равных —рассказывает Она, женщина. В первом альбоме Цветаевой встречаются стихи в форме сонета, что предполагает высокое мастерство, умение в четырнадцати строках сказать многое. Внимание к сонету требовало не только высокой стиховой культуры, но и емкость образа, четкость мысли. Стихи ранней Цветаевой звучали жизнеутверждающе, мажорно. Но уже в первых ее стихах была неизвестная прежде в русской поэзии жесткость, резкость, редкая даже среди поэтов-мужчин. В стихах Марины Цветаевой есть и твердость духа и сила мастера: Я знаю, что Венера — дело рук, Ремесленных, — и знаю ремесло.
Откроешь любую страницу, и сразу погружаешься в ее стихию —в атмосферу душевного горения, безмерности чувств, острейших драматических конфликтов с окружающим поэта миром. В поэзии Цветаевой нет и следа покоя, умиротворенности, созерцательности. Она вся в буре, в действии и поступке. Слово Цветаевой всегда свежее, прямое, конкретное, значит только то, что значит: вещи, значения, понятия. Но у нее есть своя особенность—это слово-жест, передающее некое действие, своего рода речевой эквивалент душевного жеста. Такое слово сильно повышает накал и драматическое напряжение речи: Нате! Рвите! Глядите! Течет, не там же? Заготавливайте чан! Я державную рану отдам до капли! Зритель — бел, занавес — рдян.
И даже музыкальность, передавшаяся ей от матери сказывалась своеобразно —не в певучести и мелодичности. Наоборот ее стихи резки, порывисты, дисгармоничны. Она не столько писала стихи в обычном смысле, сколько их записывала—на слух и по слуху. Они возникали из звукового хаоса, из сумятицы чувств, похожей на шум ветра или воды. Музыкальность Цветаевой не похожа на символическую звукопись, она дожидалась, когда поэтическое слово само появится из звуковой влаги—из моря или речевой реки. Звук, музыка были в ее сознании лоном стиха и прародителем поэтического образа. Повинуясь музыкальной интонации Цветаева безжалостно рвет строку на отдельные слова и даже слоги, подобно музыканту, изнемогающему в море звуков. Бродский в одной из своих статей говорил даже о "фортепианном" характере цветаевских произведений. "Музыка" Цветаевой развивалась контрастно. И что тому — костер остылый, Кому разлука — ремесло! Одной волною накатило, Другой волною унесло.
2. 2. Развитие традиций женской поэзии в лирике Ахматовой и Цветаевой Любовный роман, развертывавшийся в предреволюционных стихах и Ахматовой и Цветаевой, был шире и многозначительней своих конкретных ситуаций. В их любовные романы входила эпоха.
В сложной музыке ахматовской лирики жила и давала о себе знать особая, странная пугающая дисгармония. Она писала впоследствии, что постоянно слышала непонятный гул, как бы некое подземное клокотание, сдвиг и трение тех первоначальных твердых пород, на которых извечно и надежно зиждилась жизнь, но которые стали терять устойчивость и равновесие. Эпоха по-своему озвучивала и переиначивала стихи, вносила в них ноту тревоги и печали, имевших более широкое значение, чем собственная судьба. В ее стихах возникли мотивы мгновенности и бренности человеческой жизни, греховной в своей смелой самонадеянности и безнадежно одинокой в великом холоде бесконечности, те мотивы, которые звучали и в поэзии Гиппиус: Помолись о нищей, о потерянной, О моей живой душе, Ты, в своих путях всегда уверенный, Свет узревший в шалаше. .... Отчего же бог меня наказывал Каждый день и каждый час? Или это ангел мне указывал Свет, невидимый для нас?
Мысли о неизбежности и ужасе конца проходят и в лирике Цветаевой. Об этом свидетельствует строфа знаменитого стихотворения: "Идешь на меня похожий.... ", впоследствии отброшенная: Я вечности не приемлю! Зачем меня погребли? Я так не хотела в землю С любимой моей земли.
В ахматовской лирике предреволюционных лет, особенно в "Четках" и "Белой стае", появился мотив воспаленной, жаркой и самоистязающей совести: Все мы бражники здесь, блудницы, Как невесело нам!
Тема уязвленной и даже "беснующейся" совести придает лирике Ахматовой резко оригинальный характер, раздвигая ее рамки, показывает нам человеческую душу в ее страданиях и боли, по существу несоизмеримых с конкретной жизненной ситуацией: И только совесть с каждым днем страшней Беснуется: великой хочет дани.
Тяжелое, кризисное состояние, итогом которого являлась "Белая стая", было тем более мучительным, что поиски нового смысла жизни, отказ от лукавой легкости тягостной праздности, сложные перипетии личной жизни в сочетании с тревожным ощущением грядущих перемен, все это требовало от поэта служения высшим интересам. Сложность заключалась в том, что общие координаты, по которым развивалось и двигалось время, были ей неясны. Не чувствуя ориентиров, Ахматова, судя по всему, ориентировалась главным образом на силу художественного творчества. И печально Муза моя, Как слепую, водила меня,
—признавалась она в одном из стихотворений. В "Белой стае" много стихов, посвященных Музе, тайной и могучей силе искусства. Эта власть в представлении Ахматовой обычно исцеляюща, она способна вывести человека из круга обступивших его мелких интересов и страстей, подавленности и уныния. Воздухом высокого искусства дышать труднее, но мир сквозь него видится яснее и подлиннее. Характерно в этом отношении стихотворение "Уединение": Так много камней брошено в меня, — Что ни один уже не страшен....
Здесь выразилось то, что поэт вступил в иной, более зрелый и высший круг жизни. Постепенно мотивы камерной лирики теряли и для Цветаевой свое очарование и в конце концов выветрились в ее творчестве, ибо пришли в резкое противоречие со все больше овладевавшим ее пафосом драматического переживания жизни и осознанием высокого призвания поэта. Есть на свете поважней дела Страстных бурь и подвигов любовных
Цветаева была романтиком-максималистом, человеком крайностей, художником исключительно напряженной эмоциональной жизни, личностью, постоянно "перевозбужденной" в своих "безмерных" стремлениях, —она никогда не могла остановиться на "золотой середине", соблюсти размеренности глагола или выдержать паузу. Правда, нередко это ей удавалось, но все же, как правило, ценою каких то потерь в краске, в звуке, в просторности регистра. Эту особенность, которою она дорожила, хотя и усмиряла, имела она ввиду в стихотворении "Поэт": Поэт — издалека заводит речь, Поэта — далеко заводит речь....
Это двустишие можно поставить эпиграфом ко всему, что Цветаева сделала в поэзии. Счеты с поэзией у нее не легки. Она постоянно видела перед собой дорогу, которая шла "издалека" и уводила "далеко". Мне и тогда на земле Не было места, Мне и тогда на земле Всюду был дом.
На этой формуле противоречий строится все ее дальнейшее творчество. Цветаева любит антитезу, ее стиль исключительно ярок и динамичен, он как бы рассчитан на сильнейшее гипнотическое воздействие, на "чару". Антонимы Цветаевой употребляются для характеристики субъективных переживаний героини, явлений природы, каких-либо действий и признаков предмета: вдох - выдох, родная чужая, первый - последний, начал - кончил, близь - даль, родилась - умру, тошно - сладко, любить - ненавидеть и т. д. Главная функция антонимов в поэтическом творчестве Цветаевой—контраст. Здесь опять вспоминаются лучшие образцы женской поэзии, использующие этот художественный прием, с помощью которого более ярко передаются чувства, эмоции, переживания, отношение к миру и людям (подобное встречам и в поэзии Гиппиус). Неуемная фантазия Цветаевой позволяет ей находить новые индивидуальные контрасты. Иногда она совмещает, казалось бы несовместимые понятия (оксюморон): Ледяной костер — огневой фонтан! Высоко несу свой высокий стан....
Поэзия Цветаевой, чуткая на звуки различала голоса бесчисленных дорог, уходящих в разные концы света, но одинаково обрывающихся в пучине войны: "Мировое началось во мгле кочевье.... " В канун революции Цветаева вслушивается в "новое звучание воздуха". Родина, Россия входила в ее душу широким полем и высоким небом. Она жадно пьет из народного источника, словно предчувствуя, что надо напиться в запас—перед безводьем эмиграции. Печаль переполняет ее сердце. В то время, как по словам Маяковского "уничтожились все середины", и "земной шар самый на две раскололся полушарий половины"— красную и белую. Цветаева равно готова была осудить и тех и других — за кровопролитие: Все рядком лежат, — Не развесть межой. Поглядеть: солдат! Где свой, где чужой?
Все более заявляла о себе тема Родины и в поэзии Ахматовой. Это тема, бывшая для нее, как показало время, органичной, помогла ей в годы первой мировой войны занять позицию, заметно отличавшуюся от официальной пропагандистской литературы. Здесь можно говорить о ее страстном пацифизме, покоившемся на религиозной евангелистской основе. Не напрасно молебны служились, О дожде тосковала земля: Красной влагой тепло окропилось Затоптанные поля.
В стихотворении "Молитва", поражающем силой самоотреченного чувства, она молит судьбу о возможности принести в жертву России все, что имеет: Дай мне горькие годы недуга, Задыханья, бессонницу, жар, Отыми и ребенка, и друга, И таинственный песенный дар — Так молюсь за твоей литургией После стольких томительных дней, Чтобы туча над темной Россией Стала облаком в славе лучей.
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5
